Джон Грин - Ошибки наших звезд[любительский перевод]
Я вдруг поняла, что мои глаза закрыты, и открыла их. Август смотрел на меня, его голубые глаза были так близко, как никогда раньше, а за ним толпа людей в три ряда окружила нас. Они злятся, подумала я. Они в ужасе. Эти подростки со своими гормонами обжимаются прямо напротив видео, передающего сломленный голос бывшего отца.
Я оттолкнулась от Августа, и он легко чмокнул меня в лоб, пока я глазела на свои кеды. А потом они стали хлопать. Все эти люди, взрослые, просто начали аплодировать, а кто-то прокричал «Браво!» с европейским акцентом. Август улыбаясь поклонился. Смеясь, я сделала легкий реверанс, который был встречен новым всплеском аплодисментов.
Мы спустились вниз, позволив всем взрослым пройти перед нами, и прямо перед входом в кафе (где, слава Богу, мы попали в лифт, который отвез нас на нижний уровень к магазину сувениров) мы увидели страницы дневника Анны, а еще ее неизданную книгу цитат. Эта книга была открыта на странице с цитатами Шекспира. Она написала: «Кто столько тверд, что выше обольщений[53]?».
Лидевай довезла нас обратно до Философа. На улице моросил дождь, и мы с Августом стояли на кирпичном тротуаре, медленно промокая.
Август: «Тебе, наверное, нужно отдохнуть».
Я: «Я в порядке».
Август: «Хорошо». (Пауза.) «О чем ты думаешь?».
Я: «О тебе».
Август: «Что обо мне?».
Я: «Что прекрасней — / произнесенное / или недосказанное? / Свист дрозда / или миг тишины / после[54]?».
Август: «Черт, ты так сексуальна».
Я: «Мы можем пойти в твою комнату».
Август: «Не самая худшая идея».
Мы вместе втиснулись в крошечный лифт. Каждая поверхность, включая пол, была зеркальной. Нам пришлось потянуть дверь, чтобы закрыться, и затем старая машина медленно и со скрипом повезла нас на второй этаж. Я устала, вспотела и беспокоилась, что вообще выглядела и пахла ужасно, но даже несмотря на это, я поцеловала его в том лифте, а потом он оттолкнулся от меня, указал на зеркала и сказал:
— Гляди, бесконечные Хейзел.
— Некоторые бесконечности больше, чем другие, — протяжно сказала я, подражая Ван Хаутену.
— Что за хренов клоун, — сказал Август, и за все это время, пока мы говорили, и даже дольше, мы едва дотянулись до второго этажа. Наконец, лифт шатаясь остановился, и Август толкнул зеркальную дверь. Когда она была открыта наполовину, он содрогнулся от боли и на секунду отпустил ее.
— Ты в порядке? — спросила я.
Через секунду он сказал:
— Да, да, просто дверь, наверное, тяжелая. — Он толкнул еще раз и открыл ее. Он, конечно, пустил меня вперед, но я не знала, в какую сторону идти по коридору, поэтому я просто осталась стоять рядом с лифтом, и он тоже там стоял, все еще со скривившимся лицом, и я снова спросила:
— Все хорошо?
— Просто потерял форму, Хейзел Грейс. Все отлично.
Мы просто стояли в том коридоре, и он не показывал мне дорогу к своей комнате, и я не знала, где она, и пока патовая ситуация продолжалась, я уверилась в том, что Август пытался найти способ не спать со мной, и в том, что мне не стоило вообще предлагать эту идею, что это было не лучшее поведение для леди, а следовательно, вызвало его отвращение, и теперь он стоял тут, смотря на меня, не моргая, и пытался вежливо вытащить себя из ситуации. А потом, после того, как прошла вечность, он сказал:
— Это над моим коленом, немного сужается, а потом просто кожа. Там отвратительный шрам, но он похож на…
— Что? — спросила я.
— Я о своей ноге, — сказал он. — Просто чтобы ты была готова на случай, если увидишь ее или…
— Ох, переступи через себя, — сказала я и прошла те два шага, которые отделяли нас. Я поцеловала его, сильно, прижимая к стене, и продолжала целовать, пока он нащупывал ключ от комнаты.
Мы заползли на кровать. Моя свобода была ограничена кислородом, но даже несмотря на это, я смогла залезть на него, и снять его футболку, и ощутить пот на его коже под ключицей, когда я прошептала, «Я люблю тебя, Август Уотерс», и как только он услышал это, его тело подо мной расслабилось. Он потянулся ко мне и попытался снять мою футболку, но она запуталась в трубке. Я засмеялась.
★★★
— Как ты это каждый день делаешь? — спросил он, пока я распутывала футболку и трубки. Ко мне вдруг пришла идиотская мысль, что мои розовые трусы не подходили к фиолетовому лифчику, как будто мальчики вообще обращают внимание на такие вещи. Я залезла под покрывало и с пинками освободилась от джинсов и носков, а затем смотрела на танец ватного одеяла, пока под ним Август снял сначала джинсы, а потом ногу.
★★★
Мы лежали на спине, все было скрыто покрывалом, и через мгновение я дотянулась до его бедра и позволила своей руке проложить путь до культи, где была толстая кожа в шрамах. Секунду я подержалась за край. Он вздрогнул.
— Больно? — спросила я.
— Нет, — сказал он.
Он перевернулся на бок и поцеловал меня.
— Ты такой классный, — сказала я, все еще держа руку на его ноге.
— Я начинаю думать, что у тебя фетиш — ампутированные конечности, — ответил он, все еще целуя меня. Я рассмеялась.
— Мой фетиш — Август Уотерс, — объснила я.
Все предприятие была полностью противоположно тому, что я раньше себе представляла: медленное, спокойное, тихое, и не то чтобы мне было больно, но и особенного экстаза я не испытала. Была куча проблем с презервативом, к которому я особенно не присматривалась. Мы не сломали изголовье кровати. Не кричали. Честное слово, это, возможно, было самое долгое время, проведенное нами молча.
Только один момент совпал с типичным: после всего, когда я держала голову у Августа на груди и слушала, как бьется его сердце, он сказал:
— Хейзел Грейс, я буквально не могу держать глаза открытыми.
— Неверное использование буквальности, — сказала я.
— Нет, — сказал он. — Так. Устал.
Его лицо отвернулось от меня, мое ухо осталось прижатым к его груди, слушая, как его легкие входят в ритм сна. Через какое-то время я встала, оделась, нашла фирменную ручку Отеля Философ и написала ему любовную записку:
Глава тринадцатая
Следующим утром нашего последнего целого дня в Амстердаме мы с моей мамой и Августом прошли полквартала от отеля до Вонделпарка, где обнаружили кафе в тени Национального Голландского музея кино. После латте — который, как нам объяснил официант, голландцы называли «неправильный кофе», потому что в нем больше молока, чем кофе, — мы сели в кружевной тени огромного каштана и пересказали маме нашу встречу с великим Питером Ван Хаутеном. Мы сделали историю смешной. Я верю, что в этом мире ты можешь решать, как рассказывать грустные истории, и мы остановили выбор на юморе: Август шлепнулся в кресло в кафе, изображая плюющегося словами Ван Хаутена, язык которого заплетался, и даже двинуться в кресле он не мог; я встала, чтобы играть себя, полную буйства и мужественности, кричащую:
— Вставай, толстый уродливый старикашка!
— Ты назвала его уродливым? — спросил Август.
— Просто подыграй, — сказала я ему.
— Й…а не урод. Это т-ты уродливая, тр-убчатая девч-ч-чонка.
— Трус! — прогрохотала я, и Август рассмеялся, разрушив игру. Я села. Мы рассказали маме о Доме Анны Франк, оставив в стороне поцелуи.
— Вы потом вернулись к Ван Хаутену? — спросила мама.
Август даже не дал мне времени покраснеть.
— Не, мы просто посидели в кафе. Хейзел развлекала меня диаграммами. — Он взглянул на меня. Боже, он просто великолепен.
— Звучит мило, — сказала она. — Слушайте, я пойду прогуляюсь. Дам вам двоим время поболтать, — сказала она Гасу, подчеркивая эту фразу. — А позже мы могли бы покататься по каналам на лодке.
— Эмм, хорошо, — сказала я. Мама оставила пять евро под блюдцем и поцеловала меня в макушку, прошептав: «Я люблю люблю люблю тебя», на два «люблю» больше, чем обычно.
Гас указал на тени пересекающихся и расходящихся ветвей, лежащие на бетоне.
— Красиво, м?
— Ага, — сказала я.
— Это отличная метафора, — пробормотал он.
— Да? — спросила я.
— Негативный образ всего, что разносится по ветру и соединяется вновь, — сказал он. Перед нами проходили сотни людей, бегущих трусцой, едущих на велосипедах и роликах. Амстердам был городом, предназначеным для движения и активности, городом, который предпочитал не ездить на машине, и неизбежно я почувствовала себя исключенным из него. Но Господи, это было прекрасно: ручей, пробивающий себе путь вокруг огромного дерева, цапля, неподвижно стоящая на кромке воды, ищущая еду среди миллионов покачивающихся на поверхности вязовых лепестков.
